Сразу хочу предупредить, дабы не возникло никакого недоразумения. Это – обыкновенные записки путешественника. Путешественницы. Ни единого предлога для их написания, кроме того, что я поехала тогда путешествовать. Сейчас все пишут о своих путешествиях; отчего бы и мне не написать? Что я, хуже других, что ли? И я кое-где побывала.
Я была приятной во всех отношениях девочкой-блондинкой с голубыми глазами. Приобрела черный пуховик, на три размера больше, чем нужно – другого не было. Они тогда только входили в моду. Мне почему-то казалось, что в Европе поздней зимой должно быть очень холодно. Представляла настоящего владельца этой куртки, того, кому она была предназначена и должна была попасть в руки – огромного нью-йоркского афро-американца с золотыми цепями. Еще я купила черное бархатное платье и огромный рюкзак. Но это было потом. Сначала я зарабатывала деньги на поездку.

Я была стилистом на фотосъемках. Мы снимали порнографию. Причем фотограф, с которым я работала, специализировался на съемках для журнала “Big Ass”– поэтому я придумывала наряды и накладывала макияж огромным, по-американски жирным теткам. А, ну да, забыла сказать – я тогда жила в Нью-Йорке.
Моего фотографа, сорокалетнего черного мужчину с манерами английского джентельмена, звали Ли; он обожал сигары. Модели обычно приходили к нему в квартиру, и мы снимали в маленькой комнате, оборудованной под студию. Особых изысков в моей работе не требовалось, но я напрягала фантазию – хотя бы для того, чтобы не сойти с ума от скуки. Изредка происходили любопытные эпизоды, скрашивающие рутину. Например, одна замужняя мадам, только родившая ребенка, выразила желание, чтобы съемки происходили у нее дома, при муже. Ли, ассистент и я погрузили аппаратуру в разваливающийся старый Бьюик и поехали вглубь Бруклина. Долго плутали; наконец, обнаружили малюсенький белый домик среди других, точно таких же. Мадам встретила нас, огромная расплывшаяся туша с милым детским лицом – ей нельзя было дать больше восемнадцати лет. Войдя в гостиную, мы обнаружили перед телевизором мужа такого размера, что застыли с раскрытыми ртами. Ли едва поймал свою сигару. Между тем, муж оказался вполне светским человеком: поднял свой гигантский вес с дивана и многократно поцеловал мне руку, щекоча кудрявой гривой и пышной бородищей. Мы начали располагаться.
Сначала – стандартные снимки. Враскорячку, с особым вниманием на невероятного размера груди, живот и заднюю часть; съемки получались вполне невинными, поскольку среди обширных складок ничего такого не было видно. Потом – фото со струями молока, которые молодая мать выжимала из собственного тела с обезоруживающим простодушием и отсутствием стеснения. Затем уже меня попросили что-нибудь придумать. Я превратила ее в ребенка, которым она, в общем-то, и была: нацепила ей чепчик, слюнявчик и соску. Все были в восторге, в особенности муж. Он буквально не отходил от меня. Потом исчез, а когда вернулся, наша небольшая группа ощутила свою профессиональную деятельность вполне обыденным занятием. Муж оказался довольно известным рестлером. Был одет в черную кожаную маску с дырками только для глаз, блестящий золотом пояс, плащ и различные аксессуары с металлическими шипами. Притащив свои регалии и разложив их бережно на всеобщее обозрение, поставил видеокассету с собственными выступлениями. Засим возобновил ухаживания с новой силой. Несмотря на то, что мои спутники едва держались на ногах от хохота, нам удалось выбраться из этого дома лишь спустя два часа.
Через какое-то время я решила сменить ремесло, поскольку нынешнее денег много не приносило и занялась я им, в основном, из любопытства. На прощание Ли решил сделать что-нибудь для души. На совместную съемку пришли две привычно огромные тетки, черная и белая. Пока они имитировали ласки на ковровом покрытии, я набросала эскизы. Ли одобрил, и я приступила. Женщины лежали, не пикнув: они были до жалкого уродливы, и потому скромны. Я рисовала у них на задницах, для начала закрасив прыщи. На одной изобразила мультяшную физиономию: свирепого пролетария с отвислой нижней губой и трехдневной щетиной; тетка лежала на боку, так что верхняя половина попы была верхней частью лица, и раздел проходил по линии рта. На второй попе я в том же стиле намалевала интеллигента. На него надели фетровую шляпу, а на пролетария – строительнуя каску. И вставили ему в рот сигару. На ковре перед ними разложили карты и деньги. Получились снимки, принадлежащие к категории искусства. Вполне.

Затем я работала в баре, смешивала коктейли. Пару раз получила единократные чаевые в размере ста долларов. Это, однако, не компенсировало нехватку сна.
Тогда я поехала на Аляску, работать на плавучем рыбообрабатывающем заводе, о чем и писала в другом месте. Незабываемое время. На обратном пути в Нью-Йорк я отвела два дня на красоты Сиэтла, не зная еще, что лет через шесть буду проводить в этом спокойном прохладном городе гораздо больше времени.
В первую ночь мне довелось весьма комфортно поспать у знакомых в пригороде. Утром вышла на шоссе и, не имея ни малейшего представления, как добраться до даунтауна, начала голосовать, несмотря на запрещающий знак. Долго никто не останавливался. Затем подрулил отвязный молодой человек с козлиной бородкой и многочисленными ювелирными изделиями в бровях, губах и в носу, вежливый и тихий. Стал возить меня повсюду, руководствуясь одной своей добрейшей душой, и рассказывать о любимой женщине, с которой у них скоро будет ребенок. Показал гнома под мостом, ржавый покинутый завод, знаменитые секонд-хенды и сосисочную лавку. Так мы катались до вечера и, в конце концов, я рассталась с ним сама, почувствовав себя неудобно перед лицом такой самоотверженности. Предложив ему вознаграждение, от которого он не замедлил отказаться, я высадилась из машины. Поскольку уже стемнело, а в моду только входил грандж, я поспешила в клуб.
И напрасно – меня туда не пустили. Недоставало двух лет до совершеннолетия по-американски. Я толклась снаружи и наблюдала прикольную толпу. Когда начался концерт, еще одна добрая душа, продемонстрировав наличие воображения, вынесла мне стул. Я сидела в дверях и наслаждалась. Вечер прошел удачно.
Однако, теперь я совсем не знала, как быть с ночлегом. По предварительным сведениям, добраться до дома знакомых в такое время было проблематично. Я решила не париться и заночевать в городе. Побродив какое-то время по улицам, совершенно пустым еще с семи вечера, набрела на телефонную будку со справочником. Отыскала номер приюта для бездомных. Позвонила и сказала, что работала на судне, бедная русская женщина, самолет завтра, денег нет. Приятный баритон ответил сначала, что не положено. Надо приобрести какой-то там статус. Но разве может мужчина, если он привык к настоящим бомжам со статусом, противиться моему сладкому голосу?
Придя по адресу, обнаружила освещенное галогеном белое помещение, слегка подванивающее. Со всех сторон – любопытные взоры тех самым настоящих бездомных. Заполнила формы и анкеты. Молодой человек выдал одеяло камуфляжной расцветки: только для женщин. А я-то думала, в этой стране нет дискриминации. Зашла в туалет и решила, что никакие зубы лучше не чистить – здоровее буду.
В женской спальне, состоящей из доброй сотни двухэтажных кроватей, я едва нашла свободное место. Нижняя полка. Голые доски. По ним пробежал по своим делам таракан. Я положила одеяло, легла на него, не раздеваясь, зажала в руках рюкзак, и накрылась оставшейся половиной.
Ночь, естественно, оказалась незабываемой. Надо мной дико скрипела досками большая негритянка, и я боялась, что она рухнет на меня и раздавит в лепешку. Со всех углов неслись крики: кто-то монотонно причитал, кто-то ругался, кто-то выл запредельно. Вонь неслась отовсюду и была хуже криков. Утром я встала со слезящимися глазами и трясущимися поджилками. Всего лишь недосып. Подумаешь. У туалета меня поймал беззубый отвратительный старичок.
– Пойдем позавтракаем, красотка! Мы – семейная пара.
Я извинилась, и начала отходить.
– Ты, наверное, новенькая, – не отставал он. – У нас семейным парам еду дают без очереди.
От такого предложения я отказаться не могла. Никогда не завтракала с бездомными.
Мы вышли на улицу. В следующем квартале виднелся длиннющий хвост очереди. Сказавшись парой, прошли в кафетерий; еще одна форма дискриминации? Или политика, поощряющая формирование уз среди обездоленного населения? Старичок был очень горд собой.
Съесть я так ничего и не смогла, хотя все покусала. Серый омлет из чана, обломки позавчерашних пончиков. Кофе – такой и в страшном совковом сне не снился. Довольная приобретенным опытом, я распрощалась со спутником и выбралась на воздух. Первым делом сняла и выкинула носки. Поскольку спала в кедах, этот фрагмент белья использовать было уже нельзя. Позавтракала в Мак Дональдсе.

Лондон.

А вот дальше все стало складываться цивильно. Я укатила в Лондон с группой американских студентов из моего университета. Предмет учебы – британский театр и искусство. Днем – часовой семинар и музеи, музеи, музеи. Вечером – театр. Помимо обязательных трех спектаклей в неделю я посещала дополнительные, самостоятельно выбранные, всего лишь потому, что театр обожаю до мании. Лето, панки, клубы, блошиные рынки. Опера и балет. Может быть, кому-то не нравится, а мне – да. Только есть было совсем нечего: пища отвратительная, и совершенно непонятно, как в этом городе существуют люди. Я покупала в супермаркете кефир, фрукты и ежедневно варила китайскую лапшу.
Мы, американские студенты, жили все в одном общежитии, видели друг друга постоянно. Развивались романы, конфлиты, взаимные интересы, склоки и сплетни. Образовались маленькие тесные группы. Между тем, я ни с кем особенно не подружилась. Меня отчего-то мучали комплексы. Вполне возможно, оттого, что на Аляске я растолстела по сравнению с прежней худенькой собой. Коллеги глазели на меня с любопытством. Нелюдимая русская девочка с фиолетовыми волосами, в серебряной юбочке, драных колготках-сеточках и множеством колец и сережек – как не поглазеть? Интеракции сводились к тому, что, готовя завтрак на общей кухне, мы обменивались приветствиями. Один раз я вытащила хлеб из тостера по просьбе девочки, которой мама в детстве говорила, что тостер ее дернет током.

Учиться было наслажденьем. Как уже сообщалось, имею страсть к театру. Кроме того, мы ходили смотреть пьесу Кокто в Королевском Театре, и там минут пятнадцать живописно провел на сцене совершенно голый мужчина. Невероятно красивый. Сейчас он, конечно, голливудская звезда, но тогда был начинающим британским актером. Его образ меня долго преследовал. Особенно трудно мне далось написание домашней работы – анализа постановки – поскольку я ничего, кроме этого актера, в спектакле не успела заметить.
В другой раз нам дали задание: провести интервью с человеком, работающим в одном из крупнейших театров. Человека выбирать самостоятельно. У меня и так было полно личных проектов, поэтому я, не желая затрачивать много сил, стратегически выбрала себе партнершу по заданию. С нами училась женщина за тридцать, начинающий драматург, которая и показалась мне весьма компетентной. Преследуя свой личный интерес, она организовала встречу с замдиректора театра по литературной части; мы благополучно написали и сдали работу. На семинаре народ стал отчитываться перед профессором: кто-то опросил продюсера, кто-то – заведующего звуковыми эффектами. В основном, над заданиями работали группами по двое. И вдруг одна девочка, довольно странная, бесформенная, но с привлекательным лицом и таинственным блеском в глазах, рассказывает, что делала задание одна. А интервью проводила – с тем самым невероятно голым актером. Услышав об этом, я чуть не грохнулась в обморок, и была в своих чувствах не одинока. Женская часть класса заскрипела зубами, начала шушукаться и стараться испепелить виновную, хотя та была всеобщей подружкой. Профессор, как ни в чем не бывало, расспрашивал о технических деталях, как то: сколько интервью заняло по времени. Девочка красноречиво замялась, не умея точно определить отрезок времени. Один лишь профессор не догадался о том, чем закончилось интервью. А, может быть, еще и не закончилось. У меня же в голове мигала одна только фраза: УПУЩЕННАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ. Нет ничего страшнее, чем сожалеть о том, что мог бы сделать. Ведь могла бы, но даже не подумала, потому как не полагала возможным. Американцы. Американская философия: видишь – хватай.

Эта мысль меня еще долго преследовала, но, к счастью, я обрела новую слабость: обувь. Магазины «Шеллиз» были повсюду, и я подолгу стояла у витрин. Это был чисто британский шик, и стоил он много денег. Лишних у меня не было, я и так экономила на еде. Какой-то турок навязал мне свое общество, кормил, но на туфли без определенного задатка раскрутить его не удалось. И тут я увидела объявление в газете: сто фунтов за съемочный день. Независимый короткометражный фильм. Привлекательные молодые люди и девушки, умеющие плавать. Я пошла на кастинг. Меня взяли.
Съемки проходили в спортцентре как раз рядом с моим общежитием. На дно наполненного водой бассейна установили античные колонны и увили пластиковым плющем; подводные камеры снимали происходящее в воде. А происходило там вот что: пятеро девушек и пятеро юношей плавали голышом. Только и всего. Идея создателей была создать волшебный мир подводных жителей. Зритель наблюдает за жизнью морских людей, как обычно наблюдают рыбок в аквариуме.
Накрашенные несмывающимся макияжем, мы приступили. Работа оказалось изнурительной и вполне стоящей ста фунтов. Несколько часов ныряли по команде в воду, разъедающую глаза хлоркой, и должны были вести себя под водой совершенно естественно. Гоняться друг за другом, хватать за руки, смеяться, прятаться за колонны. С открытыми глазами и не выпуская пузырей изо рта. Под конец русалки обоих полов изнемогали и успели подружиться. Когда мучения закончились, мы с девчонками пили кофе и промывали глаза полосканиями, поскольку их жгло нещадно. Постепенно разговор стал крутиться вокруг одного из юношей. Красивый, как бог, он вел себя странно во время всех своих появлений на берегу: плотно закрывал интимные части тела руками. При том, что все остальные, и даже те, кому было что скрывать, вели себя раскованно. И все равно мы эти его части видели. Затем и юноши подошли к нам пить кофе и промывать глаза, и тут мы подслушали их разговор: этому богу было всего четырнадцать лет. Девчонки переглянулись: ну, тогда понятно.
По окончании прощаний и объятий все отправились по домам. На следующее утро у меня был экзамен, предстояла ночь зубрежки. И тут меня охватила паника: я начала терять зрение. От этой чертовой хлорки все расплывалось перед глазами! Я встала посреди улицы и застонала, поняв, что зубрежка отменяется. А потом еще и дошло, что черт с ним с экзаменом, а как же зрение? Сто фунтов мало за слепоту в девятнадцать лет. Пока я размышляла на эти печальные темы, меня нагнал четырнадцатилетний бог, который, видимо, шел за мной. Я живописала ситуацию. Он засмеялся, сказав, что к завтрашнему утру зрение восстановится, и предложил проводить.
В мою комнату зашли под непрекращающимися офигевшими взглядами моих коллег по учебе. Я отнесла подобные взгляды на счет взрывной комбинации нечеловеческой красоты моего спутника и моей предполагаемой нелюдимости, в совокупности с фиолетовыми волосами. Предложила гостю чаю, а он, в свою очередь, предложил пойти в клуб, раз уж зубрить мне не придется. С радостью согласившись, я начала приводить себя в порядок: истратила полфлакона мыла, чтобы отмыть несмывающийся макияж. После чего перестала видеть вообще. Молодой бог опять предложил свои услуги: сам выбрал мне гардероб. И здесь встал вопрос нового макияжа, того, с которым мне следует посещать общественные места. Я пошутила: ну, здесь ты мне уже вряд ли сможешь помочь. Бог сказал: это еще почему? Меня, которую до этого ни один мужчина не видел в природных цветах, начал красить четырнадцатилетний мальчик. Он нарисовал мне брови, стрелки, наложил помаду и тушь. Потом еще заплел две косички, как я их тогда носила. И говорит: теперь мне надо переодеться, поехали ко мне домой.
Добирались нудно, с пересадками: поскольку был поздний вечер, подолгу ждали поездов. Болтали, рассказывали о себе. Джон не так давно переехал с семьей в Англию из Новой Зеландии. То-то, я думаю, у него акцент такой прикольный и манеры старомодные. Потом шли пешком, по довольно уютному, но почти неосвещенному пригороду, пока, наконец, не достигли искомого домика с крылечком. Дверь открыла мама Джона – худенькая сухенькая женщина с короткой стрижкой. Она попыхивала сигареткой. Других обитателей дома, если они и были, не наблюдалось.
Мы пили чай и мило болтали. Я, надо сказать, выглядела так, что вряд ли могла понравиться маме четырнадцатилетнего сына. Она была, между тем, очень приветлива. Даже черезчур. Мы-то ей сказали, что собираемся в клуб, и я украдкой поглядывала на часы, так как дело близилось к часу ночи, а утром, все-таки, экзамен. Наконец, я не вытерпела, и пробормотала:
– Джон, что же ты не переодеваешься, так мы в клуб до утра не попадем.
Он взглянул на часы и улыбнулся радостно:
– Да последний поезд уже полчаса как ушел. Ты теперь и к себе в общежитие не попадешь.
– Я постелю вам чистую постель, – пропела мама и ушла.
Надо сказать, я ощутила себя немножечко дурой. Семейка была очень милой, но как-то у них в Новой Зеландии все странно.
Пригласив нас в спальню, мама пожелала спокойной ночи. Я в некотором ужасе увидела, что постелила она одну постель на двоих. Ужас происходил оттого, что я не смогла поставить себя на место мамы четырнадцатилетнего сына, который привел в дом тетку в серебряной юбочке и с красными глазами, только что им встреченную. Ретировавшись в ванную, я поинтересовалась у самой себя, знает ли мама, где сегодня подрабатывал ее сын. Наверное, знает и ничего не имеет против, а он вкладывает эти деньги в семейный бюджет.
Зато я, например, из страха, что мои родители могут вытащить как-то раз почту и заиметь инфаркт, отказалась от того, чтобы мне прислали копию кассеты с русалочьим фильмом. О чем до сих пор и жалею.
Тем временем, мы с Джоном поместились в постель. Обнялись. Я бы не имела ничего против продолжения. Но он ничего такого не делал, хотя не спал. Я отчего-то чувствовала себя ребенком рядом с ним, и боялась дышать. Потом мы обнялись покрепче и заснули. Я иногда просыпалась и целовала его в плечо.
Утром Джон проводил меня до метро, радостно болтал. Мама была точно так же приветлива, как и предыдущим вечером; я же не могла взглянуть ей в лицо. Села на поезд и проигрывала разные версии: вот сейчас Джон приходит домой, рассказывает маме все в деталях, потом они обсуждают. Высокие отношения между мамой и сыном.
На следующий день он позвонил и предложил встретиться в Ковент-Гардене. Я летела туда, постаравшись выглядеть в своем лучшем варианте. Прождала полтора часа, он не появился.
Утром я была в театре. Спектакль назывался «Завтрак» и зрителей кормили завтраком прямо в зале. По окончании спектакля я не выдержала и позвонила Джону.
Он, по всей видимости, только встал. Как обычно, мило беседовал и не упоминал вчерашнее происшествие. Я упомянула о нем сама.
– Мы с тобой договорились вчера встретиться. Почему ты не появился?
– Ой, извини, пожалуйста. У меня денег на метро не было.
Я остолбенела. Это идиотский предлог или как?
– Ты что, не мог попросить у мамы?
– Нет, конечно. У нас не такие отношения.
Высокие отношения, я же говорю. Больше я ему не звонила, и он тоже. Это происшествие и по сию пору осталось для меня загадочным.

Больше я особо ни с кем не водилась. И на семинарах молчала. Американские студенты ведут себя совершенно раскрепощенно в подобных ситуациях и болтают, неся порой такую ахинею, что мне становится за них стыдно. Видимо, поэтому я и молчала. Но однажды мы посмотрели постановку «Чайки» в знаменитом театре. Полкласса с нее сбежало, вторая половина заснула. На семинарах мы обсуждали достоинства и недостатки постановок, и в этот раз, по сигналу преподавателя, отовсюду понеслось:
– Это было так скучно и нудно… Совершенно бессмысленно… Я будил себя десять раз, щипая, но все равно засыпал…
Не очень конструктивная критика, правда? Профессор так и сказал. После чего студентов понесло уже в другие дали; стараясь умничать, они начали рассуждать о самой пьесе. Почувствовав, что еще немного, и я буду оскорблена в своих лучших патриотических чувствах, я подняла руку. Все уставились на меня. Я сказала примерно следующее:
– Как вы, возможно, знаете, лучшие произведения русской литературы середины девятнадцатого и начала двадцатого веков освещали, в основном, одну и ту же проблему. А именно: лучшие люди этого периода, образованные, умные, чувствующие, оказывались ненужными в России, не имели возможности найти себя, самоактуализироваться, помочь другим. Они оказывались жертвами косности общества, стиля жизни, ощущали себя загнивающими в провинции, стареющими и не способными ни на что. Вышесказанное в особенности касается пьес Чехова, глубокого и тонкого писателя, классика мировой литературы.
И далее в том же духе. Все то, что мог бы на моем месте сказать любой, отучившись хоть пару лет в советской школе.
– Между тем, данная постановка ни то что не отразила этой проблематики, но даже и не намекнула на нее. Пьеса совершенно потеряла смысл. Все терзания людей кажутся непонятными и скучными, а сами люди пустыми и бездарными. Худшей постановки Чехова мне еще видеть не доводилось.
Нужно было видеть лицо профессора. Об остальных я и не говорю. Простодушные американцы были сражены внезапным проявлением долго скрываемого безграничного интеллекта. До окончания обучения мне уже ничего не нужно было говорить или делать, чтобы упрочивать свой статус; одного раза было достаточно. Они теперь испытывали благоговейный страх. Правда, тогда я не слишком обратила на это внимание, и о мере произведенного эффекта узнала тремя годами позже, когда встретила в нью-йоркском метро ту девочку, жизнь которой я спасла от тостера. Она подошла ко мне, узнав каким-то непостижимым образом. Я была коротко стриженной и беременной, в вельветовом комбинезоне без спецэффектов. Девочка бросила университет и работала эпиляторшей.
– Света, какая ты… Мы так тобой восхищались тогда… мы были просто шокированы, когда ты произнесла эту речь на семинаре… И как ты была такой самодостаточной, ни с кем из нас не общалась, везде ходила, путешествовала все время одна…

В пределах Британских островов.

Да, о путешествиях. На длинные викэнды и праздники я уезжала осматривать Англию, Шотландию, Уэльс. Поездки как поездки, я да мой фотоаппарат. Пиво в пабах, белые домики и зеленые равнины в окнах автобуса. Правда, если бы коллеги узнали о моих путешествиях подробнее, они вряд ли нашли бы, чему позавидовать.

К поездке в Уэльс я приготовилась тем же образом, что и ко всем другим: сунула одеяло, книгу и сухофрукты в рюкзак. Не очень хотела ехать, и двигалась, повинуясь какой-то необъективной необходимости. Надо действовать, надо познавать мир. Что-то в этом роде. По правде говоря, мне уже перестало хотеться куда-нибудь ехать или идти. Пунктом назначения я выбрала не весь Уэльс сразу, а какой-то дальний мыс, где можно было вдоволь насладиться суровой природой, волнами, бьющимися о скалы.

Добралась туда в солнечный день. Побродила по склонам и расположенным на них сочным пастбищам с пятнистыми коровами, которые подслеповато щурились и блестели шелковистой кожей. Море, темно-бирюзовое, действительно билось о берег; пейзаж был мирным и пронзительно живописным. И это был, по всей видимости, самый край земли. Поскольку меня стали одолевать самые мрачные чувства. Кажется, никогда я не ощущала себя такой одинокой, как на этих желтых тропинках, где меня овевал соленый бриз, где я ела мандарины и фотографировала блестящего слизняка. Все это толпилось у меня в горле и пощипывало. Абсолютная бессмысленность преследовала меня. Зачем я куда-то еду? Зачем приехала сюда? Мне казалось, что надо. Для чего надо, я не знала. Тем не менее, сил противиться не было.
Заночевала я в бывшей конюшне, ставшей недавно хостелом для молодежи. Долго шла к ней, одиноко расположенной у подножия далекого холма, и достигла цели, когда начало смеркаться. Сооружение это было видно издалека, и оно успело примелькаться, похожее на готический замок или собор огромной пикой крыши: длинные скаты ее были соединены под очень острым углом. Внутри здание оказалось грубо сложенным из огромных булыжников и распертым деревянными балками. Пол, устеленный соломой, и тяжелые лавки вместо кроватей. Кроме меня, хозяйки и персонажа неопределенного возраста с синдромом Дауна, там никого не было. Я, перебарывая мурашки, сварила китайскую лапшу на старой плите во дворе и съела, озираясь. Уже не задавала себе вопросов, а только подбадривала, чтобы продержаться до утра. Хозяйка с персонажем ушли в боковую каморку, а я расстелила одеяло на лавке, ближайшей от выключателя, и завела будильник. Заснула сразу же.
Встала рано, полная сил и радости: ночь прошла благополучно. Мне предстояло поймать автобус в Лондон, останавливающийся в ближайшем поселке раз в двое суток. На следующее утро я сдавала важнейший экзамен, и рассчитала все до минуты.
По бессмысленной солнечной пыльной дороге среди колосящихся полей, не наблюдая никаких признаков жизни вокруг, я протопала пару километров. За это время я успела внутренне сжаться. Возможно, здешнее небо падает на человека и раздавливает его, как букашку. Достигнув асфальтированной однополосной трассы, я, однако, оживилась: движение происходило, и весьма активное. У меня был час на то, чтобы поймать машину и добраться до поселка. Полно. Ехать – не больше десяти минут.
Лениво вытянув руку, я встала у обочины. Полтора десятка машин проехали мимо, и я слегка удивилась: в Великобритании, как и почти везде в Европе, попутчиков брали охотно. Начала уделять более пристальное внимание своему занятию и заглядывать водителям в глаза. Так прошло полчаса. Это было совершенно невероятно. Меня одолела дрожь. Когда осталось двадцать минут до отбытия лондонского автобуса, я побежала к телефонной будке, составляющей мне единственную компанию у дороги. Нашла справочник, а в справочнике диспетчерскую такси, благодаря абстрактные высшие силы за то, что в этом богом забытом месте таковая оказалась. Подошел мужской голос с арабским акцентом; я стала уговаривать его приехать и забрать меня. Он долго не сдавался. По всей видимости, он был и диспетчером, и таксистом, а других сотрудников не существовало. Он говорил:
– А что, если я сейчас приеду, а ты поймаешь другую машину и уедешь? А я потрачу бензин и время?
Я говорила, никуда я не уеду, я уже час тут стою, и ни один козел не остановился. Он запросил сорок фунтов, неслыханные деньги. Я вынуждена была согласиться.
Между тем, продолжала голосовать. Естественно, не хотелось терять сорок фунтов, но деньги были не самой большой проблемой. Оставалось двенадцать минут до автобуса. Когда осталось восемь, у меня потемнело в глазах. В тот же момент остановилась маленькая машинка со старушкой за рулем. Садясь, я успела заметить дикую жестикуляцию из проехавшего мимо автомобиля.
Это и был тот диспетчер-таксист. Он преследовал нашу машинку, сигналил, а бабушка недоумевала. Я готова была провалиться сквозь землю, мучилась и обливалась потом. Бабушка мило болтала со мной о боге, о том, как он мне помогает; я едва мычала в ответ.
Автобус стоял с работающим мотором; я бросилась к нему. Потный и задыхающийся арабский таксист догнал меня, схватил за руку и начал верещать, требуя сорок фунтов. Ничего не добившись, воззвал к водителю автобуса, чтобы тот не пускал меня на борт. Не поимев успеха и тут, побежал, извергая угрозы, к полицейскому участку, находящемуся в ста метрах. И как назло, в автобусе что-то заело. Ну, думаю, не выбраться мне в большой мир, пропаду почем зря. Выйдет полицейский, станут разбираться – в такой глуши, наверное, иностранцев не любят, скажут, нарушила устный контракт. А автобус уедет себе… Со своего сиденья я дико пучила глаза на водителя и его манипуляции с ключом зажигания, пытаясь передать энергию по воздуху, хотя пот заливался мне в глаза и щипал. Это была, бесспорно, кульминация, и меня трясло уже так, что стучали зубы и непроизвольно дергались конечности. Но мотор вдруг завелся, и автобус уехал вместе со мной. После такого выброса адреналина я всю дорогу тупо смотрела в окно, не озаботившись ни единой мыслью. Пережитого мной только что любому человеку хватило бы, чтобы забыть о путешествиях. Но не мне, конечно же.

В следующие выходные я приехала в город Варвик на последнем автобусе. Погуляла, осмотрела красоты, что-то съела. Малюсенький городишко. Заглядывала в окна крошечных, будто игрушечных домиков, и наблюдала семьи за обедом. Затем озаботилась поиском пристанища на ночь. Вот тут-то и ждал меня сюрприз. Оказывается, в этом городишке происходил фестиваль оперной музыки, и все гостиницы были забиты. Я обошла весь город. Улицы опустели ровно в семь часов; стемнело, и я бродила, будто заживо попала в фильм ужасов, где персонаж попадает во внезапно и таинственно вымерший населенный пункт. Стучаться в домики к семьям я не догадалась, хотя, вполне возможно, кто-нибудь бы меня и приютил. Я взяла на заметку небольшой парк с часовней и скамейками, досидела до одиннадцати в пустом пабе и пошла туда. Вытащила из рюкзака одеяло, расстелила на лавке и легла. Вдруг во всех фонарях выключился свет. Вероятно, на ночь их выключали. Я лежала ни жива, ни мертва, и ни о каком сне не могло быть и речи. Так боялась, что не могла пошевелиться, и потому продолжала лежать. Тут закричала ночная птица, жутким и зловещим криком. Я пулей вылетела на освещенную мостовую.
Делать было совершенно нечего. Я кружила по пустым улицам, ежесекундно оглядываясь. И набрела на надпись: ночной туалет. Зашла и сделала свое дело. Видимо, туалет этот, наоборот, отпирался лишь на ночь, и был чист. Ночью-то ведь на улицах никого нет. Я не нашла ничего лучше, чем запереться изнутри покрепче и расстелить одеяло на полу. Галогеновая лампа не выключалась. Скрючившись в маленьком помещении, провела несколько часов в болезненной полудреме.
В шесть утра это стало невыносимым. Постанывая от ломоты в костях, я выбралась наружу, на чисто английский летний утренний мороз. На улицах – по-прежнему никого. Дико хотелось есть. Все закрыто. Стала заниматься спортивной ходьбой.
Через час показался первый прохожий. Я догнала его, весьма удивив своим присутствием, и спросила, где у них едят в такой час. Моложавый мужчина разулыбался, юркнул в подъезд, и вынес мне стакан сока и тост с джемом, тут же исчезнув. Я продолжала бродить. Показался первый автомобиль. Он остановился сам. Дяденька подвез меня на ближайшую железнодорожную станцию, где я купила журнал, кофе и билет. И что говорят, будто англичане – вздорные и бездушные люди? Даже ночные туалеты держат, без всякой на то необходимости.

Париж.

Закончив учебу и познав нравы англичан, я раздвинула свои горизонты: приехала в Париж и поселилась при женском монастыре в районе Оперы. Монахини содержали приют для девушек от восемнадцати до двадцати пяти, за мизерную по парижским меркам сумму. Кроме меня, там не было ни одной иностранки. Все – француженки-провинциалки, приехавшие искать счастья в столице.
Утром давали завтрак в огромной общей столовой – половина багета с маслом и джемом и кофе в большой пиале. В каждой комнате – четыре кровати. Следовательно, я и еще три девушки. Лучше не придумаешь. Нигде так не почувствуешь настоящую француженку, как в ее обиталище, изнутри, да еще и во множественном числе. Мыло и вазочки. Строгие и требовательные мины в самой себе в зеркало. Аккуратные бумажечки. Долгие раздумия над двумя парами туфель. Скрытное записывание чего-то куда-то. Кроме того, в первый же вечер я имела счастье наблюдать примерку. Девочка из соседней комнаты собиралась на свидание и советовалась насчет приличиствующего туалета со всем коридором. Тоненькая, точеная, с гладкими каштановыми волосами и быстрыми глазами, надевала что-то женственное и сиреневое. Потом розовое вместе в синим. Потом зеленое с коричневым. Туфли и платочки в горошек. Я, со своим черным пуховиком, черными джинсами и черным платьем, даже не умирала от зависти – то было чисто эстетическим зрелищем. Девочка глядела в лицо счастью.
Но я тоже времени даром не теряла. Утром ползала тараканом по всем пыльным уголкам музеев, не пропуская ни мазка, ни фигового листочка. Обедать шла стратегически – в рестораны, где готовят еду от кутюр. Я стеснялась, но страсть к еде пересиливала. Входила в огромном пуховике в маленькое изысканное пространство, разоблачалась до платья и садилась за столик с умным видом. С американским акцентом заказывала блюда. Ощущала непрерывное внимание как минимум трех официантов, предназначенных исключительно мне. Делала вид, что всю жизнь только и ела столовым прибором из десяти предметов. Бог знает, каким образом я на самом деле их использовала. Причем везде я пробовала что-нибудь эдакое, а меня, принимая за американку, выразительно спрашивали:
– А вы знаете, что это?
Американцы всегда заказывают наобум, не понимая меню, а потом бывают шокированы, когда им приносят мозги, почки или сырой фарш. Но я-то заказываю прицельно! Я – гурман! А они меня оскорбляют.
Дальше – пешком по городу. Везде собачьи какашки. Хорошая примета – поскользнуться на какашке и упасть. Так говорят парижане. В ресторанах собачки сидели за столом с хозяевами, на отдельных стульчиках. Орган в Нотр-Даме. Балет. Ранние фильмы Бюнуэля. Вечером я пыталась пройти фейс-контроль в знаменитом гей-клубе. Меня не пускали, но я не уходила и долго уговаривала охранников. Вокруг сидели люди в открытых кафе и наблюдали мой позор. Что интересно, в предыдущий вечер я спокойно прошла в Les Bains, привилегированное место для моделей и знаменитостей. После долгой атаки, вранья, что я пишу в газете для меньшинств при своем университете, меня пропустили. Зашла. Естественно, делать мне там было абсолютно нечего, я мужественно выносила скуку и чувствовала себя скованно. Как и в предыдущий вечер. Конечно, все это для того, чтобы просто побывать, отведать, ощутить себя причастной. Зачем? Надо.
В Printemps я купила за эквивалент двухста долларов жука, сделанного из прутиков и кусочков высушенных апельсинов. Родителям в подарок. Потом сообразила, что путешествовать с таким сувениром невозможно, и придется отправить в посылке. Полдня ушло на поиск коробки, складывание накопившегося ненужного барахла и отправление оного. Еще двести долларов и тихое бешенство.
Затем я умудрилась сходить на свидание с французским молодым человеком. Он мне не очень нравился, но я пошла для того, чтобы попрактиковаться во французском. Это был мой единственный шанс, поскольку во Франции все худо-бедно изъясняются по-английски, и каждый человек, заслышав мой американский акцент, считал своим долгом ответить по-английски. Там, где должно было последовать что-то романтическое, я сбежала.
Мчалась по улице; оставались какие-то метры до монастыря. Вышел ночной сторож и начал закрывать ворота на ключ. Я бежала и кричала; иначе пришлось бы заночевать на улице. Ворота закрывались ровно в двенадцать, и когда я планировала поход в клуб, писала заявление на выдачу дубликата ключа и отдавала на одобрение администрации. Сторож отпер ворота и сказал:
– Vous aves bon chance!
И это он назвал везением?

Франция.

Маленькие города. Руан – родина мадам Бовари. Приехала ночью и бродила по пустым, страшным улицам. В студенческом путеводителе нашла отмеченный мною отель, самый дешевый. Отыскала его, среди неразличимого, но оттого не менее неприветливого пейзажа. Наверное, именно здесь мадам Бовари и жила. Маленький скрипящий дом, возрастом точно более века. Зашла в пустую, еле освещенную прихожую. Столик с кнопкой и на стене – ключи с номерами комнат. Все ключи в наличии. Значит, мне предстояло быть единственной постоялицей. Нажала на кнопку – звонок. Откуда-то из глубины зашаркали шаги, и показался некрасивый старичок с бельмом. Мне всегда везло, я знала. Но идти куда-то было еще страшнее. Я объяснила свои намерения и расплатилась. Получила ключ.
По издающей вопли лестнице забралась наверх, в свою комнату, оказавшуюся весьма просторной. Почти посередине стояла прозрачная душевая кабина, не столетняя, но тоже очень старая. У дальней стены – огромная антикварная кровать из черного дуба. И везде – тяжелые пыльные портьеры и множество черных тумбочек. Но и это не все. В трех стенах – маленькие дверцы. Очевидно, это бывшие лифты для продуктов, грязного белья и прочего. Неизвестно, кто мог на них приехать среди ночи. Нормальный человек не поместился бы, но вот… Страшно было даже подумать, кто бы поместился.
Первым делом я стала раскрывать все дверцы и отдергивать портьеры – чтобы убедиться, что за ними никого и ничего нет. Заперла дверь накрепко. Стуча зубами, помылась в душе, вращаясь вокруг собственной оси – чтобы со спины никто не подскочил. Вся обстановка казалась до боли знакомой – я раньше смотрела много ужастиков. Если бы могла предположить такое, то непременно продолжила бы поиски ночлега.
Хотя бы постель была чистой. Забралась в нее, повернула выключатель и оказалась в кромешной темноте. С безмолвным криком дернула выключатель опять. В темноте я спать, очевидно, не сумела бы. Осмотрелась. И убедилась, что лампа в комнате всего одна – галогеновое чудовище, прямо надо мной.
Спала с включенным галогеновым светом в лицо. Умудрилась все-таки несколько часов проспать. Наутро встала с такой головной болью, что захотелось повеситься. Но отправилась осматривать собор, который Моне написал столько раз, и каждый раз по-другому.

Потом было озеро Д’Анси. Толком его не помню. Ела плюшки, ходила по берегу. Таращилась в воду и взращивала депрессивно-романтические мысли. Очень в этом преуспела: испортила себе настроение до рыданий и звонила из автомата на железнодорожной станции в Москву лучшему другу.

Шартр. Опять собор и комната в мансарде. Окошко, выходящее на крышу, я приперла изнутри палкой. Постельное белье было похоже на плащаницу: в него, по всей видимости, заворачивали окровавленное тело. Единственный раз мне пригодился мой спальник.

Монт-сен-Мишель пропустить было нельзя. Маленький островок, соединенный тонким перешейком с большой землей. Выглядящий сказочно – на нем спиралью закручиваются улицы и строения, и верх украшен шпилем. От большой земли – десять километров дороги. Сразу на станции узрела выгодное предложение – хранение багажа бесплатно, если арендуете велосипед. Это ничего, что я почти не умею ездить на велосипеде; иначе что мне делать с моим огромным баулом?
Погрузилась на велосипед, поехала. Очень медленно, вихляясь. В полуметре от меня проносились грузовики, и от страха я потела. Потом отчасти привыкла, но тут началась морось. Притормозила, надела ветровку с капюшоном и туго завязала под подбородком. Несмотря на малую скорость, ветер хлестал в лицо, струи просачивались за шиворот. Я так была занята борьбой со стихиями, что не заметила, как начала падать в обморок. Из последних сил повернула руль вправо. Грохнулась в канаву. Зато не под грузовик.
Отлежалась. Счастливо доехала до острова. Пристегнула велосипед на парковке и полезла по спирали, осматривать монастырь. Было чудно. Поездку на велике я отчего-то запомнила больше.
Вечер провела в местной гостинице и чувствовала пронзительное, с приторным привкусом одиночество.

Ницца. Музей Шагала и набережная. Русских там тогда совсем еще не было. Много-много солнца и неба.

Италия.

Сразу поняла, что страну я полюблю, а людей не смогу терпеть. В лицо нагло улыбались, в российский паспорт тыкали пальцем и призывали окружающих насладиться зрелищем. На закуску был переезд в поезде. Мне доводилось ездить в советских и российских поездах, но ничего более чудовищного, чем итальянский, я не видела. Я три часа простояла в узком проходе купейного вагона, вместе со своим рюкзаком, и масса людей буквально сидели у меня на голове, свисали отовсюду и постоянно пробирались мимо, ощущая себя при этом вполне комфортно. У меня на голове шевелились волосы.

Флоренция. Облазила вдоль и поперек, ела чудный овощной суп и пиццу с артишоками.

Венеция… Венеция – не знаю даже, что сказать. Солнце, вода, небо. Огромные. Больше, чем где-либо еще. Маленькие домашние дворцы. Я там плакала, от умиления.
Поселилась в очередной раз в беленьком монастыре, в приюте для девушек-студенток. Познакомилась с серьезной аргентинкой, которая путешествовала с таким же огромным рюкзаком, как и у меня, но при этом почему-то в элегантном длинном пальто. Ела на зактрак орехи и сухофрукты с капуччино из автомата. Затем отправлялась гулять.
Посещала соборы. Заходя с яркого солнечного пространства, привыкала понемногу к темноте, чтобы потом рассмотреть фрески. Было жаль денег, чтобы бросать их в бессовестные машины, которые стоят повсюду в Италии и освещают нужный кусок стены в течение минуты.

Положила глаз на самый красивый собор, любуясь им сначала издалека. Он стоял, большой и белый, на дальнем островке, и пока я плыла туда на пароме, глядя на блестящую желто-бирюзовую воду, под прохладным, кричащим чайками бризом, я успела и поплакать, и успокоиться. Два месяца тому назад в Москве убили моего жениха, и приступы горя, зияющие и мокрые, застигали меня вперемежку с большеротым туристским счастьем. Вспоминала, как перед похоронами я, младший брат жениха и наш общий друг бодрствовали всю ночь, чтобы вдруг не проспать, и при свечах играли, полубезумные, в карты на раздевание. Ощущали легкий привкус неподобающего в своем времяпрепровождении, и укоризненные взгляды еще не покинувшей мой дом, не отлетевшей души.
Сойдя на гладкие камни мостовой, я постояла у белого, вертикального и громадного, запрокидывая голову, борясь с яркими лучами, отыскивая в высоте очертания купола. Зашла внутрь, в гулкое пространство, ощущаемое каждым волоском на теле. Медленно двинулась вдоль стен. Было довольно светло и нужды в дополнительном освещении не возникало, хотя аппараты стояли. Утро только начиналось и уже пело у меня внутри. Сзади подкрался милый старенький падре и прокомментировал красоты фрески. Слабо понимая итальянский, я не нашла ничего лучше, как лучезарно улыбнуться в ответ.
Отошла к следующему шедевру. Падре проследовал за мной и засунул монетку в автомат, чтобы свет зажегся для большего моего удобства. Так мы обошли весь собор, и он все время кидал монетки. Это было уже до крайности мило, и, чтобы не испортить прекрасные мгновения каким-нибудь неловким жестом при расставании, я, улучив момент, сбежала в дальнее крыло и приткнулась там на скамеечке, перед очередной фреской. Только предалась созерцанию, как падре возник снова, и снова же засунул монетку. Затем поместился рядом со мной и взял меня за руку.
Там мы и сидели. Я щурилась от возвышенных мыслей, тихо вздыхала. Между тем, заметила сбоку какую-то активность. Скосила глаз… Боже. Спутать это нельзя было ни с чем. Засунув вторую руку под рясу, падре занимался мастурбацией. На лице он имел проникновенное, возвышенное выражение. Я медленно отползла на попе, вскочила и бросилась куда глаза глядят.

А потом начался карнавал. На площади Сан-Марко совершали променад маски; между ними суетились туристы и глазели. Я производила свою долю глазения. Много было традиционных гнутых зловещих носов, много арлекинов, много однотипных костюмов, но встречались и особенные. Одна группка масок особенно меня поразила, и я приклеилась к ним, рассматривая вблизи. Трое молодых людей и девушка нарядились придворными – ориентировочно эпохи Людовика Четырнадцатого. Костюмы, очевидно, стоили невыносимо дорого и составляли комплект, очень стильный. Платье и камзолы из бордового бархата, а к ним – множество аксессуаров в том же тоне. Манжеты, чулки и парики были белоснежны. Напудренные и накрашенные, придворные имели на лице кокетливые мушки, картинно взглядывали в лорнет и двигались изящно. Вокруг них собралась особо плотная толпа, все щелкали фотокамерами. Маски переговаривались. Я подлезла и услышала:
– Вань, не загораживай меня…
– Да че ты… ниче я не загораживаю…
– Сень, у меня родинка не отвалилась, глянь…
– Я не могу, я позирую…
– Саш, ты посмотри… чево он на меня внимания не обращает…
– Ребят, кончай базар, нас снимают…
– Попроси еще у меня чево-нибудь…
Придворные отошли, а я так и стояла с открытым ртом. Самые шикарные маски на карнавале в Венеции – наши русские братки. Только у них, видимо, хватило денег на подобные костюмы. Но ведь вопрос и в том, что хватило вкуса. И отчего про них рассказывают всякие гадости?

Пиза. Вокзал; бегом в автобус; главная достопримечательность. Обошла падающую башню. Пизанская башня и в Африке Пизанская башня. Сто раз видела на картинке. Зачем сюда ехала? Только для того, чтобы сказать, что видела своими глазами? Что интересно, до момента написания этих строк я ни разу не вспомнила, что видела ее, и потому у меня не было шанса кому-нибудь похвастаться.
Вот я стояла и таращилась на нее; смотреть было абсолютно не на что, а внутрь, естественно, не пускали. Народ вокруг фотографировался: каждый неизменно подставлял руки таким образом, будто подпирал башню, удерживал от падения. Чи-и-из! Я чувствовала себя примерно так:

– Какой свет, какие линии! Потрясающе!
Это какая-нибудь пожилая пара на выставке у посредственной картины. Наполняют значительностью и прочими несуществующими качествами не только эту работу, но и собственную жизнь. Вроде, мы не зря сюда пришли, мы тоже кое-что знаем, можем оценить.

Ровно двух минут хватило, чтобы посмотреть башню. Может быть, нужно было продолжить сценарий старой пары, лениво поесть в кафе, на солнечной веранде? Провести здесь какое-то время, чтобы прикоснуться к истории, ощутить нечто проникновенное, не могущее посетить вот просто так, за две минуты? Или же приезжать следует только в те места, которые заведомо для тебя что-то значат? Я вспомнила, что через пятнадцать минут отходил поезд, и если успеть на него, к вечеру можно было оказаться уже в другом городе, где что-то могло оказаться. Бросилась к дороге.

Такси, видимо, в этих краях не существовало – я, во всяком случае, ни одного не увидела. Желая покинуть этот город и этот непродуктивный день, в погоне за смыслом и значением, голосовала и жестикулировала. Перспектива подвезти меня никому не казалась привлекательной. Отчаяние, наверное, видно издалека, и его сторонятся.
Наконец, останавилась развалюха, битком набитая местными подростками мужского пола. Я полезла внутрь, сознавая, что шанс попасть на станцию был невелик. Самая католическая страна в мире. Найти женщину, готовую сделать это до брака – не так-то просто. Они занимаются этим друг с другом, вполне в порядке вещей. Не считается гомосексуализмом. Еще с животными и с мягкими овощами. Ехала и дрожала. Они пожирали меня глазами и пускали слюни. Но через пять минут я оказалась на перроне.

А ночью – в Неаполе. Выскочила на заплеванную станцию и побежала в туалет скрываться от странных попутчиков, парня и девушки, привязавшихся ко мне в поезде и намеревавшихся продолжить знакомство. Наблюдала, высовываясь, как они искали меня, переругиваясь. Я пересидела их терпение, чуть не задохнувшись; покинула станцию. И оказалась на огромной площади, которая в два часа ночи кишела народом. Люди шуршали, как тараканы, и переговаривались вполголоса.
Когда глаза привыкли к темноте, я обнаружила, что все эти люди были молодыми мужчинами в кожаных куртках. Они тоже меня обнаружили, и смотрели пристально, найдя меня чем-то интересней своих предыдущих занятий. Чем они занимались, мне было неизвестно, поэтому я, сжимая в руке путеводитель, ретировалась в боковую улицу. Через пять минут отыскала дешевую гостиницу, заранее в путеводителе отмеченную, и с облегчением потянула на себя дверь.
Войдя, я застала следующую сцену: прямо пред дверью стоял стол, а за ним играли в карты шестеро точно таких же молодых людей в кожаных куртках. Все до боли красивые, с трехдневной небритостью и горящими глазами. И все воззрились на меня так, будто у меня, по меньшей мере, был кочан капусты вместо головы. Теша себя иллюзией, что я не теряюсь перед лицом непредвиденных обстоятельств, начала мямлить что-то по поводу ночлега. Самый представительный из молодых людей встал и протянул мне ключ, в обмен на паспорт. Я потопала в номер.
Раскрыла дверь и обмерла. В номере едва помещалась узенькая кровать. Никаких других удобств в нем не было. Мой рюкзак, будучи размером чуть больше меня самой, видимо, следовало положить в кровать, а самой простоять всю ночь в углу. Я, однако, соображала туго, поэтому стала располагаться. Решив запереться изнутри, увидела, что для данной цели приспособлен был лишь один шпингалет, висящий на единственном ржавом гвоздике. Я собралась и спустилась вниз. Паспорт мне обменяли на ключ без единого вопроса. Всего лишь снова почувствовала, что у меня что-то не то вместо головы.
При моем вторичном появлении на площади добрая сотня человек резко перестала общаться. В полной тишине я поспешно проследовала в близлежащую четырехзвездочную гостиницу, кисло прикидывая, какой у меня лимит на кредитной карточке. Зато хоть буду спать спокойно.
Толстый хозяин гостиницы, будто специально поджидавший меня на пороге, в упоении брызгал слюной. Он тарахтел на довольно приличном английском, пока я заполняла документы, чему-то радуясь. Я уже не в состоянии была понять, чему именно. Приняв душ и завалившись в чистую просторную постель, я перестала жалеть каких-то вшивых ста долларов за ночь.
Позавтракав в гостинице, отправилась осматривать город. Первое, чему я поразилась, был тот факт, что мужчины в кожаных куртках никуда не делись с натуплением дня, и все так же заполняли открытое пространство, переговариваясь вполголоса. Но мне это было уже не интересно. Во все глаза я смотрела на неповторимый город, на грязные улочки, потертые домишки, вездесущее белье на веревках, громогласно перекрикивающихся домохозяек… Все то, что вы видели в итальянских фильмах шестидесятых годов, и думали, что такого уже не бывает.
Между тем, я заметила какие-то странные вещи, происходящие вокруг. За мной собиралась небольшая толпа из мужского населения города. Они следовали в некотором отдалении и совершенно не делали секрета из того, что они идут именно за мной. Встречающиеся мне по пути мальчишки ростом вполовину меня присвистывали и причмокивали мне в лицо, стонали и кричали:
– О, белла, белла!
Сначала это было любопытно и несколько льстило моей было пошатнувшейся в связи с недавним потолстением уверенности в себе. Но через некоторое время нервы сдали, тем более что поклонники снижали дистанцию и стали кричать увереннее. Я спаслась в Национальном Музее.
Успокоилась и испытала негу от прикосновения к прекрасному. Постаралась не думать о проблемах, существующих у мужского населения этого города. Между тем, в зале скульптуры раздалось какое-то посвистывание шепотом, привлекшее мое внимание. Я обернулась. За статуей Аполлона стоял, опять же-таки, красивый молодой мужчина с небритостью. Он спустил штаны и продемонстрировал мне огромный эрегированный член. Я бросилась бежать.
До гостиницы добралась на такси. Хозяин преградил мне путь, хватая за руку и истекая улыбками. Я юркнула в номер и заперлась.
Через полчаса раздался стук в дверь. Приоткрыв щелку, я увидела принарядившегося жирного хозяина с бутылкой шампанского и цветком. Захлопнув дверь и повернув замок на все обороты, забралась под одеяло.
Раздался телефонный звонок. Взяв трубку, я услышала о невинных намерениях хозяина, не оставляющего надежду нанести мне дружественный визит. После пяти подобных звонков я вытащила телефон из розетки. В следующие три часа хозяин регулярно долбил в дверь, отчаянно крича. Ночью я почти не спала. Решила, что больше в этот город я никогда не приеду.

Рано утром я по-шпионски, незаметно, стелясь по стеночкам, выскочила на улицу и нырнула в такси. В связи с экстремальными обстоятельствами я забыла о бюджете и старалась о нем не думать во избежание депрессии. Настроение все равно было тухлым. Оставила багаж на станции и поехала к Везувию.
Забралась на самый верх, заглянула в серый кратер. Взяла себе на память кусочки лавы. Или пепла. Не знаю, чего уж там.
Пообедала морепродуктами и шпинатовым супом и взбодрилась. Всего-то делов – нормально покушать! К тому моменту, как добралась до развалин Помпей, я уже вспоминала о вчерашнем дне с удовольствием и, периодически сгибаясь пополам от хохота, репетировала, как я буду рассказывать обо всем друзьям.

Потом осматривала Помпеи. Отчего-то не увидела ни фресок, ни предметов быта, которыми хвастал рекламный буклет. Ходила и скучала. Вскоре, однако, ко мне присоединился толстый лоснящийся мужичок с масляными глазками, в белом халате с жирными пятнами. В руках у него была связка ключей. Он объяснил, что Помпеи распродают по частям, и хозяева будут показывать свои куски за деньги. Я вздохнула. Мужичок сказал, что мне крупно повезло, и он покажет дома, которые недавно приобрел, безо всяких билетов. Начал повествовать о Помпеях, как заправский гид, и открывать железные решетки. Мне действительно повезло, и я увидела не только фрески, но и мумифицировавшегося в пепле человека с ужасным выражением лица. Мужичок, между тем, безо всякой сюжетной паузы, благодушно прижал меня носом к ценной мозаике и стал шарить по моей попе. Я, ничему уже не удивляясь, соотнесла свои размеры с его и не нашла ничего лучше, чем заговорить о сокровище, которое еще не видела – статую с непропорционально развитым предметом мужского достоинства. Мужичок довольно захихикал: мне опять повезло. Повел в какую-то каморку, схватив за руку. Этот предмет был отполирован до блеска: его следовало потрогать, приносил удачу. Мой гид, радостно щурясь, призвал к действию. Я протянула руку к статуе, и тут в помещение вбежала группа японок, обнаруживших открытую калитку. Увидев отполированную часть, они стали хихикать так, будто намеревались отхихикать себе все мозги. Я попятилась к двери и была такова, кляня про себя всех самцов юга Европы.

И вот последняя остановка – Рим. Рим – это Рим, сами понимаете. Я пошла в турагенство и купила билет домой на через неделю. Недели мне должно было хватить, чтобы осмотреть все. Сердце буквально замирало, когда представляла, что предстоит увидеть. Ватикан… Соборы… Площади… Фонтаны…
С утра – завтрак в гостинице. Большая булка, совершенно пустая изнутри, и масло с джемом. Не густо. Только разжигает аппетит. Впрочем, надо худеть – как всегда. Встала, готовая к свершениям. Подошла, жмурясь на солнце, к ближайшему собору, зашла внутрь. И вдруг поняла, что больше не могу смотреть. Тошнит. Наступила физическая непереносимость красот. Вышла, еле волоча ноги.
Еще попытка. Еще и еще. Результат тот же. Я осмотрела столько за последние несколько месяцев, что мозг отказывался принимать информацию. Поплелась в Ватикан, понимая, что ничего хорошего из этого не выйдет. Потухшим взглядом окинула Сикстинскую капеллу, только что отреставрированную японцами, и вышла. Уходя, замечала несметные культурные богатства в залах. Почти плакала.
Дату отлета изменить уже было нельзя. Ума не могла приложить, что же делать целую неделю. По пути из Ватикана зашла в магазин и купила пару юбок и пару свитеров.
Потом была неделя в гостиничном номере. Я целыми днями читала, выходя только за едой. Ела, в основном, голубой сыр и виноград. Ожидала воскресенья перед отлетом и огромного воскресного блошиного рынка. Ожидание хотя бы придавало какой-то смысл. Чему-то.

Вот и воскресенье. Несколько часов я бродила среди рухляди, выискивая, чем бы вознаградить себя. И доказать, что не зря я торчала здесь, сходя с ума от скуки. В результате приобрела на сто долларов несколько старинных открыток, абсолютно ненужных. Запас психического здоровья истощался. Еле дожила до самолета.

Вот так я путешествовала. В томлении смутного чувства, побуждающего меня двигаться безо всякого желания с моей стороны. Страдая от отсутствия смысла и спонтанности. Или же я просто потеряла способность различать грань между желанием и необходимостью, между смыслом и бессмысленностью? Так я путешествую и по жизни. Я действую не потому что хочется, а потому что надо. Почему надо? Только потому, что я так решила. А почему решила? Потому что надо. Примерно так.
Но, должно быть, это мне подходит. Есть везунчики, которые видят черное и белое, четкое и ясное. Я не из таких, ну и что? Не следует чувствовать себя виноватой. Потому как в воспоминаниях все равно остается самое лучшее. Солнце, которое блестит на поверхности воды и освещает белые стены дворцов. Которое греет пыль на печальной желтой дороге. Которое сушит белье на веревках и портит со временем кожаные куртки.