Жить-жить-любить
(песни Валентина Берестова)

Валентин Дмитриевич рассказывал, что петь любил смолоду. Однажды в археологической экспедиции повар, услышав, как Берестов напевает, съязвил: “Вашим голосом, Валя, хорошо кричать - “занято!””
“А почему сейчас запели?” - спрашивали уже в 90-х. “Потому что свободно!” - отвечал Берестов. И это была чистая парадоксальная правда.
С песен обычно начинают литературную биографию. Некоторые остаются в жанре, многие уходят. Когда-то песни писали Юрий Коваль, Нина Искренко, Юз Алешковский. Потом разбрелись кто куда - в прозу, в поэзию. Обычное такое дело...
Берестов пришёл к песне на седьмом десятке в полном литературном всеоружии - лирическим и детским поэтом, прозаиком, переводчиком, филологом, историком, критиком, пушкинистом. Известнейший, много раз творчески состоявшийся писатель. Кто бы ещё мог так рискнуть всем - временем жизни, профессиональным опытом, репутацией? Только Берестов, только он...
Валентин Дмитриевич положил на музыку что-то около двадцати-тридцати своих стихотворений. Стихи были разных лет - от 43-го до 90-х. Сложилось краткое избранное - родители, война, учёба, любовь, творчество, дружба... Больше всего, разумеется - о детстве и дружбе.
Я в детстве дружил с великаном.
Нам весело было одним.
Он брёл по лесам и полянам,
Я мчался вприпрыжку за ним...
Это - походный марш. И не только это. Фактически половина берестовских песен - марши. Или, как в песне про Гуляева - с маршеобразным припевом:
По-жа-ЛЕЛ меня ГУ-ЛЯ-ев,
Что я СТА-ну ста-ри-КОМ…
Берестов и сочинял на ходу, а при исполнении - “маршировал” руками, рубил ладонями воздух. Внутренний инструмент для поэта (сам Берестов ни на чём не играл) - не гитара или скрипка, а духовые и барабан.
Из воспоминаний: “...В Вильнюс мне выпало поехать с Окуджавой <...> Надо было проснуться как можно раньше <...> Я сказал: “Булат, встань пораньше!..” И мы действительно встали очень рано <...> Я вдруг заметил, что Булат начинает что-то напевать, мычать какие-то слова <...>:
Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше,
Когда дворники маячат у ворот.
Ты увидишь, ты увидишь, как весёлый барабанщик
В руки палочки кленовые берёт...
<...> Сегодня мне не очень стыдно сказать, что долгое время я тешил себя мыслью, будто весёлый барабанщик - это я. И те, кто меня хорошо знает, могут подтвердить, что я всегда старался быть таким вот весёлым барабанщиком...” В.Берестов “Весёлый барабанщик”
Расшифровав краткую пометку в пушкинском черновике, Берестов открыл закон художественного развития народной песни - “лестница чувств”. Начал за здравие - кончил за упокой. Или наоборот. Лирическому же поэту свойственно печалится внутри улыбчивой строфы, или улыбнуться сквозь слезу. Но сам Берестов, как ни странно, почти не пользовался своим открытием. Органика его была такова, что теневая, ультрафиолетовая часть эмоционального спектра была словно выключена. Начиная с улыбки, он завершал стих освобождающим смехом. Начиная с восторженного возгласа,
Жить-жить-любить...
заканчивал смешным парадоксом
...Он так искусством увлечён-
Жить-жить-любить! Жить-жить-любить! -
Что и её не видит он.
Поэт как будто вменил себе в обязанность - не унывать, глядеть вперёд с надеждой, смеяться и веселить других. Вырабатывать вещество счастья.
Цельная, мужественная позиция - быть проводником только светлых, солнечных сил. Собственно говоря - пушкинская позиция.
Гитара - с грустью. Скрипка - с жалобой. А труба - с сильным, рабочим выдохом. А барабан - с твердым шагом, с коллективным сердцебиением. Вот почему - “весёлый барабанщик”. Теперь таких поэтов не бывает - мы слишком долго стыдились быть счастливыми, забыли, что это такое . Берестов умел радоваться всему - какой-то запредельной радостью. Для высокой души всё в жизни - повод для любви и благодарности.
Розы в блеске морозного дня.
У могилы стою на ветру.
И впервые утешит меня
Мысль о том, что я тоже умру.
Лирический герой большинства стихов и песен Берестова - подросток, уже не младенец, но ещё не юноша. Бескорыстное любопытство к жизни - главный мотив его поэтического поведения. Вот самая известная, удачная берестовская песня “Эшелоны 41 года”.
С милым домом разлучённые,
В горьком странствии своём
Пьем мы только кипяченую,
А сырой воды не пьём... -
потом поэт изменил четвёртую строку - “На чужих вокзалах пьём”. Так получилось более лирично и правдиво, ведь “сырой воды не пьём” сказано как в письме для мамы - не волнуйся, мол, я делаю всё, как ты учила. Но и без этой “сырой воды” сиротская, эвакуационно-вокзальная ситуация увидена, прорисована подростковым сознанием. Взрослый бы разглядывал людей, ребёнок - небо, а подросток - технику, машины, маскировку.
Погодите-ка, товарные!
Пей, бригада, кипяток.
Пропустите санитарные
Эшелоны на восток.
………………………………………………….
Командиры осторожные
Маскировку навели.
Эк, берёзоньки таёжные
Далеко ж вас увезли...
И вагонная тоска, и голод, и военная неустроица - всё преодолено мечтательными зелёными берёзками, прямо-таки праздничным образом:
Паровоз рванёт и тронется,
И вагоны полетят.
А берёзки, как на Троицу,
Как на избах, шелестят.
Герой, в первой строке разлучённый с домом, в последней - возвращается, хотя бы в воображении, домой. Это и называется лестница чувств.

“Гитарой” Валентина Дмитриевича бывал или я, или Максим Кривошеев. Много мы поработали и на концертах, и на съёмках, и на записи. Помню, как писали “Эшелоны” на кассету “Любимые песни "Новой газеты"”. Руководил записью, если можно так сказать, Андрюша Чернов - поэт и журналист, давний берестовский друг. “Валя, чему вы радуетесь? Пойте грустней, лиричней - всё-таки про войну...” Берестов с трудом старался петь грустней.
Следом я записывал свою песню про папу. Тут уж Андрей советовал противоположное: “Злее давай, бодрее - нечего спать!”

Так они и звучат рядом на кассете - моя бодро-заунывная, и берестовская-прощальная, горькая, счастливая, улетающая вдаль паровозной гарью и шелестом маскировочных берёзок…