СМЕРТЬ ЖИЗНИ

после него из обесшумевшего на перерыв механического цеха в дождливый двор вышел серёга и встал рядом. Андрей замер взглядом на кругах по лужам, откуда возникла мысль, сделавшая его великим. От плывущих по воде круглых рисунков память сначала вспомнила хороший учебник Ландсберга, где так и объясняли волны и интерференцию. А я – вдруг бессловесно почувствовал Андрей – неужели пропащий?! Пройду день, другой. А все – так и не изменится, как за весь год за станком. И что я пялюсь на лужу без толку?! Глаза как телевизоры выгорают со временем, и внутри коробки ничего не остаётся. Хотя было столько! – не сводя фокуса глаз с расходящейся лужи, вздрогнул Андрей. Страшно стало, что смотрит в лужу, а всё равно – что мимо. Время обеда пройдёт, возвращусь в цех и снова: сверло в патрон, резец заточить.
Чтобы закрыть глаза и задышать от испуга, Андрей осознал, что видит чудесное, зависает взглядом над готовой оборваться каплей, сердце забилось – как только понял, что может вот здесь, на заднем дворе завода перед вторым рабочим полуднём открыть новый закон природы. Предметы двора: разворованные временем масляные радиаторы, сырые доски в цыпках, покачивающаяся в луже рыжая аммиачная цистерна – как вдруг понял Андрей – были здесь не по распоряжению, не по лени, не по необходимости: эти штабеля и повторяющиеся формы лежали и под гнётом сотен законов: тяготения, трения, притяжения, отражения, перспективы, упругости, диффузии, теплопроводности; и нужно было лишь заметить какой из них – лишний. Какая из причин бытия радиаторов, покрытых чёрным масляным песком, ещё не была замечена прежде? Андрей вдохновился, посмотрел на ладонь, не отмытую от масла с блестящими крупицами стружки, и она подтвердила его только что чувство, потому что никому ещё не удавалось в полных подробностях нарисовать руку – билось Андреево сердце. Хотя: чего проще!? А всё равно – не нарисуешь мою руку полностью. Не повторишь! И доски: щетинистые от стружки – целиком не могли быть описаны всеми прежними законами. И надо только понять: чего ещё не знают о том, как гниют доски на выветренном дворе.
Андрей с шумом в крови стал всматриваться в ржавые предметы под дождём; билось, билось сердце от предчувствия: сейчас пойму, открою, открою. Не мешали люди, хотя курили и покашливали горлом. Он напрягался глазами в круги в кругах луж, провалился взглядом до ржавого пуза цистерны и запустил узкий ум атаковать неописанные законы. Но что-то не получалось. Ещё живое, как головастик, ощущение пошатывалось, но Андрей силил мозг и (смешно со стороны) насупил лоб, подводя резец к пока неотличимой от цилиндра болванке. Начальник цеха шёл от него спиной, а Андрей уже изучал чертёж и думал о необходимой последовательности, с которой из цилиндрического небытия настанет блестящее воплощение чьей-то штуцерной идеи. И ничего страшного (и самое страшное стало) в том, что – выгнувшиеся от внутренних напряжений, от дуговольтности усов издохшего на выползе древоточца, от дождя, тёплой земли – доски во дворе – Андрей ощутил лишь на миг как нечто необрабатываемое механистически, и тут же целесообразный борец в голове применил, подтвердил, заслужил, запустил в самоходный путь по душе: опыт, пятый разряд, усидчивость, одобрение, молодость – (сами) само собой погнули тонкую бледную схему показавшегося было бытия; как-то глупо захлопали глаза, как обычно делалось от привычного напряжения при заполнении маршрутной карты обработки детали. Истинный Штуцер, аустенит, мартенсит, блеск с коэффициентом 0.7, кавказская гряда при разглядывании с высоты микроскопного полёта, микросколы, межатомное притяжение, путешествие электрона с края фаски до края вселенной, драконий цвет плавки – всё собралось, усреднилось и исчезло. И снова во дворе не стало никакого Леонардо Да Винчи, а стоял Андрей и начинал подненавидеть слоистую ржавчину на радиаторном хребте, и от погоды, сопровождаемой дождём и упадком давления, сморило, поблёкло настроение.
Андрей ещё пытался: насильно говорил внутри головы: доски, доски. Смотрел, закрывал глаза, чтобы картинка не исчезала на роговице. Несмотря на стоявших рядышком под огромным козырем людей, забылся и губами назвал тихо: доски. Но ощущение развалилось. Без боли, а тленно и спокойно: пелена ли дождевого пара легла на нейронные взгорья. Ничего божественного, как оказалось, не было в случайных изделиях и никакой цели никакой предмет бытия не подтверждает, не содержит, не испускает, не доказывает (ничего). Неприятно, вода идёт. И пусть идёт. Пустая как вода. Был бы смысл – давно бы все знали.
Со склада пошёл как случайная судьба сварщик, чтобы, подходя, смотреть на стоящего просто так на улице Андрея и всей сквозящей из пор, порток и глаз ушедшей жизнью являть сразу цель существования и её достижение. Огромное законченное бытиё, прихрамывающий налево космос с памятными спутниками, с тремя вариантами скоростей покидания – было старым сварщиком. Эта вселенная, уже шаткая и подходящая для проявления эффекта исчезновения, зашла под навес, шла дальше, на ходу постаревшим голосом спрашивая Андрея: –скучаешь? «Да..» – с интонацией махающего рукой ответил Андрей, хотя не скучал, но перед лицом вселенной врать не мог. Пойдём – продолжала вселенная, черпнув ладонью направление. «Сейчас» – сказал Андрей сварщику и не хотел уходить и незачем оставалось стоять под скатом шифера: опять околели доски; как супрематические фигуры замученных пленных стояли радиаторы в сбегающих каплях. Ещё стояли люди, но как-то – незачем они. «Ты чего там?» – из невидной (если испуганно резко обернуться от уличного света до) темноты прохода в цех продолжал интересоваться судьбой Андрея сварщик: «пойдём-пойдём, надо скорей». И в его тоне было столько вселенской беспрекословности, знания лучшего пути к совершенству, отеческое недовольство с любовью напополам, как кровь с молоком; годами отобранный тон, как подберёзовый набухший гриб, источал сразу всю неотложность и ответственность того, чем сварщик поделится, достанет, разогнёт сложенный пополам эскиз детали, которую (показали в новостях и) весь мир, затаив, ожидает.
Старик, находясь в страхе от сужающихся к концу его дней, звал Андрея к себе, чтобы успокоиться, вспомнить былую нужность. Поэтому Андрей знал, что никакой детали на чертеже нет, знал, что просто так с обеда не срывают: значит срочно зовут. «Иду. Иду. Сейчас.» – в упор тёмного прохода сказал Андрей. Старик очевидно стоял уже в цеху у своего места и трясся, придумывая деталь, чтобы проложить её между собой и смертью. Из прохода на улицу в серого цвета цех вошёл Андрей и с эхом пошёл к сварщику. Сварщик знал как проходит жизнь и сейчас он об этом расскажет Андрею

17-22октября2002