На дне чаши

Чудовищные или восхитительные галлюцинации, наркотические зелья и снадобья, порошки, отнимающие волю и память, невоздержанность духа и плоти — не все ли равно чем ее наполнить? Она черна как сама земля, и тверда как камень. Она действительно выточена из камня, а может быть, из стекла, из темного непроницаемого стекла Будды? В темноте душной летней ночи она излучает холодный черный свет. Но я ничего не вижу на дне, ни любви, ни ненависти.

*

За полчаса до нашей встречи с Морфином я обнаружил, что мои часы начали отставать. Пришлось зайти в мастерскую поменять батарейку. Мне всегда нравилось наблюдать за работой ювелиров и часовщиков, они напоминают мне детей, играющих в полном одиночестве, и не подозревающих, что за ними подсматривают.
— У вас очень хорошие часы, — заметил мастер, — возвращая мне мою драгоценность.
Еще бы они не были хороши, ведь только на них вся надежда.
К полуночи густой туман окутал Медвежий Парк. Морфин злился и нервничал, курил и ругал меня сквозь зубы на чем свет стоит. Я извинился, изобразил по мере возможности глубочайшее раскаяние и спросил, сколько времени мне отпущено. Оказалось даже больше, чем я рассчитывал.

*

Какова ненависть на вкус? Это знает только тот, кто умеет ненавидеть. Но вот насчет ее цвета сомнений нет — она бесцветна.

*
Кажется, мне снова было суждено пройти весь парк насквозь и выйти через южные ворота прямо к метро. Там Морфин должен был ждать меня на рассвете. Уж не знаю, почему на рассвете, раньше мне не позволялось задерживаться там так долго. Но раньше я ничего и не находил. А тогда все было иначе. Туман густел и клубился среди деревьев. Страх — признак приближения к границе, так говорят мудрые учителя, вроде Морфина. Ничего подобного и в помине не было. Не было страха, не было боли. Я наткнулся на каменную ограду фонтана. Журчала вода, но ее невозможно было разглядеть в тумане, зато она моя находка, светилась, разрывая пелену мутного влажного воздуха. Возможно, я просто приукрашиваю произошедшее, а она всего лишь стояла на ограде фонтана и была пуста.

*

Почему же на дне ее не отражается полная луна? А мое собственное лицо, искаженное ненавистью? Или я перестал ненавидеть? Это поистине похоже на чудесное исцеление. Я знаю, что ее нельзя разбить, как нельзя разбить то, чего не существует, и все же я боюсь, что случайная неловкость лишит меня удовольствия от обладания ею. Черным стеклом Будды зовется дешевый черный кварц, даже в качестве поделочного материала не представляющий никакой ценности, о каком же источнике мистического откровения может идти речь, если он общедоступен, так мне сказал оценщик.

*

Морфин ждал меня у ворот. Он забыл, что меня следует хорошенько отчитать за мою выходку, так поразил его предмет, который я держал в руках.
— Что это? — спросил он, как будто еще можно было в чем-то усомниться.
— Чаша, — ответил я.
— Я понимаю, — отозвался он, — но зачем?
— Не знаю, — пояснил я, — жаль было оставлять ее там.
Морфин покраснел, бросил на асфальт недокуренную сигарету, что случалось с ним лишь в приступе настоящего гнева и, отчеканивая каждое слово, спросил:
— Разве я не говорил тебе, чтобы ты никогда ничего не приносил оттуда сюда?
— Говорил, — согласился я, — не выбрасывать же ее теперь.
— Тебе придется отнести ее обратно, — коротко вынес он мне свой приговор. И признаться по чести, я догадывался, что он был прав.

*
Капли дождя медленно стекают по черным стенкам и собираются на дне в унылую неглубокую лужицу. И все же это не целительный бальзам, не отрава, и не любовный напиток. Недавно Морфин спросил меня, собираюсь ли я ее вернуть в конце концов, а я ответил ему вопросом на вопрос:
— Достойно ли возвращать назад полученное в подарок, ведь это дар, не так ли?
Я говорю по-английски, и Морфин — немец-эммигрант — внезапно нахмурившись, восклицает:
— Дар есть яд. Дар, полный яда .

*
Глинтвейн обжигает губы. Праздник середины лета, один из самых веселых праздников в году. Исполнилось все, о чем я мечтал так жадно и так долго, но почему-то именно теперь мне особенно грустно. Быть может, в этом виновата чаша, ее пустота, которую ничем нельзя насытить и успокоить? Каждый день я наблюдаю за тем, как ее поверхность покрывается сетью мелких трещин, похоже, она готова рассыпаться у меня в руках. Я бы по-прежнему избегал к ней прикасаться, если бы не глинтвейн, этот общепринятый обычай пить его ведрами в незнакомой компании.

*

Морфин устроил мне настоящий допрос, и в ходе его мне пришлось признаться, что я получил все, что хотел получить, нашел ответы на все свои вопросы, и никаких претензий к нему у меня нет. Вот тогда он заговорил о чаше. Пора расстаться с ней, уверял он меня, нужно только сделать над собой усилие, и я смогу обводиться от своей необъяснимой постыдной привязанности к этой вещи.
— Если не сделаешь этого, — наставительно угрожающе заявляет Морфин, — умрешь, Гай. Ты же не хочешь, чтобы все закончилось так нелепо?
Конечно, не хочу. К тому же я был бы не оригинален, история хранит воспоминания о престарелом патриции, еженощно покрывавшем поцелуями греческую вазу, столь совершенной формы, что, любуясь ею, он в конец лишился рассудка. Но ведь я люблю не саму чашу, а лишь то, что лежит на дне ее. Но спорить с Морфином так же бессмысленно, как биться головой о стену, его бюргерское упрямство не знает предела.

*

Я выбрал не ночь, и даже не вечер, и не сумерки для прощания с ней. Прохладные струи фонтана серебрились в утреннем свете. Тихо и безлюдно, точно так, как мне и хотелось. Я поставил ее на камень ограды и на минуту вдруг пережил нечто похожее на безумный приступ гнева и отчаяния, — отчего я должен был подчиняться этим странным разрушительным законам и лишать себя единственного удовольствия, которое к тому же я не выпросил и не похитил ни у кого, а просто наткнулся на него, блуждая ночью по парку?
Я заглянул в чашу, там, на дне ее в сиреневато-сизом небе колыхалась пышная листва деревьев, и плыли тяжелые белые облака….